|
|
||||
|---|---|---|---|---|
  Эпитет «культовый» придумали, чтобы не платить критикам. Впервые я его услышал применительно к Pulp Fiction Тарантино. То есть в 1994 году, с тех пор эпитет превратился в ярлык, легко приклеиваемый кому угодно, в том числе русским писателям. Любая попытка рационально объяснить феномен культовости неизбежно сводится к известному пассажу из одесских рассказов: «(…) – Поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков – разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях?» (Исаак Бабель, «Как это делалось в Одессе»). Это я к тому, что прочитал, наконец, пелевинскую первую биографию – «Пелевин и поколение пустоты» (М., «Издательство Манн, Иванов и Фербер, 2012 г.) Сергея Полотовского и Романа Казака. Авторы, решившиеся всерьез и подолгу, говорить о писателях подобного склада и масштаба, в любом случае достойны уважения. Как вызвавшие на себя нешуточный огонь. Поскольку вот вам один из основных признаков «культовости» – едва ли каждый поклонник полагает писателя своей личной собственностью, и на любую попытку биографической приватизации отвечает приступом ревности и обвинениями в рейдерском захвате. Не скачиванием в личный архив, а качанием прав. Не развитием дискуссии, а разлитием желчи. Тем не менее, и бегущей строкой. Лев Данилкин – влиятельный литературный критик и автор героических биографий – Александра Проханова («Человек с яйцом») и Юрия Гагарина (в серии ЖЗЛ), как-то признался, что очень хотел бы сделать книжку о Пелевине, но от затеи пришлось отказаться. «Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно; я, например, знаю, что какие-то Пелевины в конце XIX века по молоканской линии приятельствовали с Прохановыми, теми самыми, но он — Пелевин, я имею в виду, — однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем — табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением». Помимо этических соображений, Данилкин, надо думать, руководствовался и профессиональными: сделать биографию Пелевина без участия Пелевина – нереально: тщательно выстроенный имидж писателя – железной маски дополняется очень русским типом литератора, который всегда больше своих книг… Сергей Полотовский и Роман Казак наступили на те самые грабли, которые элегантно обошел Лев Данилкин. Лишенные контакта с персонажем, опираясь на дефицитные интервью, куцые свидетельства, уже известный и небогатый набор источников, авторы вынуждены были менять целеполагание на переправе. Делать не писательскую, но литературную биографию. И даже не биографию, а хронологию появления текстов Виктора Пелевина. С набором необязательных бантиков вроде критических цитат (всегда произвольный и при том ограниченный круг рецензентов), доморощенного структурализма (игра в прототипы) и стилистической претензией на неожурнализм (без соблюдения главного условия – энергично-агрессивного отношения к объекту). Получился, конечно, не полный провал, а неполный справочник-путеводитель по творчеству Виктора Пелевина. Характерно, что в изящно и снобистски (кстати, отрывки из нее публиковались в журнале «Сноб») изданной книжице не обошлось без неизбежных сегодня редакторских ляпов. Вот, навскидку: в последней главе «Супербест» писатель Илья Бояшев назван Эдуардом. Наверное, потому, что на той же странице попадаются реальные Эдуарды – Кочергин и Лимонов… Словом, работает одна старинная аксеновская метафора: о чуваке, который набриолинил пробор, но позабыл застегнуть ширинку. Кстати, и с пробором, и с ширинкой в книжке весьма негусто: авторы избавились от колоритных деталей, отжав биографию своего героя до казарменной сухости. Разве что вот обложка... Виктор Пелевин снялся для своей биографии на фоне зарослей плюща. В неизменных темных очках. А еще рубашке в синюю клетку и джинсах мягко-бордового оттенка. Плюс синяя футболка и темные кеды. Но взгляд приковывают руки классика – с аккуратными ногтями, длинными и чуткими пальцами, в ассоциацию просится целая аппассионата или даже феликс дзержинский… Словом, как мне уже приходилось вяло каламбурить, эпигонствуя Пелевину, первый блин come on! |
|
Добавить комментарий
 |
|
